Тимкин Ю.Н., кандидат исторических наук, доцент

Вятского социально-экономического института

Изучение партийных документов ГАСПИКО и других архивов, опубликованной литературы, периодической печати революционных лет – все это дало импульс осмыслению некоторых фактов, относящихся к большевистскому мифу.

Резолюции партийных собраний и съездов Советов часто заканчивались такими лозунгами: «Окончательно раздавим шипящую, мечущуюся от страха смерти гидру контрреволюции... Да здравствует несокрушимая, стальная красная армия. Да сгинет тьма. Слава светлому сиянию коммунизма». В дальнейшем, как нам известно, чрезвычайно популярным было выражение светлое будущее. Красный цвет, ставший доминирующим, так же отражал древнюю языческую архаику миропонимания: близость к огню, свету, солнцу. В фольклоре с красным цветом ассоциируется все лучшее, цветущее, отрадное, символизируется все высококачественное. По предположению фольклориста П.П. Червинского, красный цвет есть символическое выражение переходности от одного состояния в другое[1]. В этой связи уместно вспомнить, что большевики, придя к власти, заявили о переходе от капитализма к социализму.

Большевистская идея напоминает новую религиозную идею: для нее характерны фанатизм, аскетизм, радикализм и нетерпимость, деятельность, требующая жертв на алтарь революции. Расстрелянные заложники, как и погибшие за революцию - принесенные на алтарь «солнца коммунизма» жертвоприношения. Примечательно, что именно на алтарь.

Большевистская партия чем-то напоминает в этой связи индийскую варну брахманов, имевшую монополию на истинное, сакральное знание. О сакральности мировоззрения большевиков свидетельствовали и такие атрибуты их организации, как торжественное проведение своих собраний, митингов и демонстраций, где исполняли партийный гимн, давались клятвы в верности идеям и т.д. Большевистская сакральность рождала чрезвычайно любопытный психологический тип. Так, видную роль в Вятской губернской большевистской организации играл Александр Петрович Спунде. По воспоминаниям современников, Александр Петрович Спунде, был «исключительно последовательным, твердым большевиком-ленинцем, непримиримым ко всякого рода шатаниям, к идейным противникам. Никогда не был примиренцем и не шел ни на какие уступки». В партии его называли ортодоксом, знавшим наизусть «любой том Ленина». Жена А.П. Спунде, А.Г. Кравченко, позднее вспоминала: «Товарищи знают, каким замкнутым человеком он был. При жизни он не хотел и слышать о том, чтобы собраться, поговорить с товарищами о пережитом. Он считал это ненужным, лишним». Весной 1918 года А.П. Спунде очень возмущался, когда «наши товарищи, только придя к власти, стали устраиваться в гостинице «Астория», позанимали там отдельные комнаты. Меня тоже звали туда, но я отказался…» [2].

Тема употребления и злоупотребления спиртными напитками во время русской революции 1917 г. и гражданской войны привлекала внимание как современников революционных событий, так и многочисленных исследователей [3]. О специфически российской проблеме влияния алкогольной интоксикации на психику и поведение людей в годы русской революции 1917 г. писала исследователь Т.А. Павлова. По ее мнению, потребление спиртного «растормаживало низшие инстинкты, страсти и влечения, отнимало способность критически оценивать свое поведение и объективную ситуацию, рождало импульсивность и неуправляемость». В свою очередь состояние похмельного синдрома «множило чувства гнева, раздражения, озлобленности, стремление выместить на беззащитных людях любого класса и социального статуса свою неконтролируемую агрессию»[4; с.172].

Но эти психо-физиологические процессы лишь отчасти объясняют взрыв революционного энтузиазма и классовой ненависти, фанатизма, жертвенности и героизма. Огромную роль играла традиционная культура: ни один русский народный и современный праздник не обходится без спиртного. Пьянство издавна было распространено среди различных социальных слоев русского общества. Показательна в этой связи картина, нарисованная в сводке Вятского губернского отдела ОГПУ (весна 1925 г.). На Песковском заводе «пьянство царит вовсю. Особенно резко это выделилось в Пасхальную неделю. Почти все рабочие, старые и молодые, всю неделю были под влиянием самогона, днем и ночью учиняли ужасные драки между собой. По улицам заводского поселка нельзя было днем пройти трезвому человеку, особенно в первые три дня пасхи. Люди кидались драться без разбора. Драки носили воинственный характер, каждый вооружался чем попало, начиная от кола и кончая косой... Такое явление в Песковке наблюдается каждый большой праздник...

Подобное пьянство царило и в других заводских районах уезда, но только не в таком размере, как в Песковском заводе»[5].

В сельской местности широко распространилось самогоноварение, а в удмуртских районах – кумышковарение.

Ситуация в большевистской организации – особая. Фактов сколько-нибудь значительного употребления и злоупотребления спиртных напитков в годы революции 1917 г. и гражданской войны на территории Вятской губернии сохранилось немного. Можно отметить «дело» членов Слободского уездного исполкома (весна – лето 1918 г.), членов Слободского ревкома 1919 г[6].

Однако все кардинально изменилось после введения новой экономической политики. Общую картину в партии точно рисуют слова члена редколлегии “Торгово-промышленной газеты» П.Н. Муравьева, переданные Н. Валентиновым. «Вы, – говорил Муравьев, обращаясь к Н. Валентинову, – наверное думаете, что я пьяница от рождения. Нет, пьяницей я никогда не был до этого, я с горя стал пить, когда увидел, что от моего идеала, от коммунизма, кроме слов, в сущности ничего не осталось»[7; с.65,66].

В Вятской губернии наиболее громкие скандалы, вызванные злоупотреблением спиртными напитками, произошли в Омутнинской, Советской, Малмыжской, Уржумской уездных парторганизациях.

В большевистском мифе пьянящий напиток подкрепляет силы и веру людей, увидевших, что «солнце коммунизма» потускнело.

Обратимся к месту и роли пьянящего напитка сомы в жизни древних индоариев.

«Важнейшим обрядом ведийской религии было жертвенное возлияние ритуального пьянящего напитка сомы, оно было центром всех стремлений и помышлений» народа[8, с.67]. Кстати, на Руси пир как часть поминального обряда тризны, княжеские пиры древнерусских князей, праздничные народные пиры более позднего времени также являлись центрами как религиозной, так и светской жизни.

Согласно Ригведе, сома «придавала состояние бодрости и творческого возбуждения». Древние индоарии, возливавшие большое количество сомы верховному богу Индре, обращались с молитвенными обращениями: «…силы мрака разбей, добудь солнце,… соки сомы сдувают прочь ненавистную Индре черную кожу с земли и с неба (здесь: темные силы - Ю.Т.)[9, с.218,228]. Божественный напиток помог Индре победить силы мрака и освободить бога солнца Сурью. Отныне он проносится по небу, восседая на золотой колеснице, влекомой семью красными конями[10, с.328].

Нечто напоминающее зароастрийское видение мира мы находим на страницах партийных документов. В них мир представляет собой борьбу сил света, добра, революции, что соответствует зароастрийскому Ахурамазде, и сил тьмы, зла, контрреволюции, олицетворением которых является Ангра-Майнью. Об этом писали некоторые русские мыслители, в частности Николай Бердяев[11].

Осмыслить все эти факты позволяет концепция архетипов К. Юнга. Он же высказал очень глубокое суждение о взаимосвязи германского бога войны Вотана и возникшего в начале ХХ в. национал-социализма[12].

Мы воспользуемся юнгианским подходом, и рассмотрим отмеченные выше архетипические признаки в контексте господствовавших в течение всей русской истории коллективизма, общинности и соборности. Все это невозможно осмыслить без уяснения того факта, что место языческого Рода было занято православным богом. Не Перун (чем-то напоминающий германского Вотана), а Род играл главную роль в жизни славянства и русских (до христианизации).

Как отмечал крупнейший специалист в области русского язычества Б.А. Рыбаков, в славяно-русском пантеоне богов особое место занимал Род. С Родом связывали на Руси не только рождение всего живого (род, народ, родить, родители и т.д.), но и природа и вода (родник), и дождь, и даже молния (родия), и даже огонь пекла. Род оказывается «всеобъемлющим божеством Вселенной со всеми ее мирами…»[13, c.23]. Б.А. Рыбаков так же подчеркивает общественный характер Рода и рожаничных трапез. Важно в этой связи отметить, что в русской православной литературе Род противопоставляется Христу.

Поэтому накануне и во время первой мировой войны оживились, а затем «захватили» многих жителей России коммунистические идеи, нашедшие благодатную почву как в русском общинной и соборном коллективизме, так и в народническом нигилизме по отношению к государству и праву, их идее общинного социализма.

Первая мировая война и русская революция стали мощным тектоническим разломом в духовной жизни, что привело к выходу на поверхность, говоря словами К. Юнга, архетипической архаики. И большевизм оказался окрашенным ею. В годы войны русский человек вопреки библейской заповеди убивал, светскую власть свергал и т.д. И такую «школу» прошло более 15 млн. солдат, из которых более 12 млн. - из деревни. Вот любопытное описание личности подпоручика Михаила Тухачевского, оставленное офицером С.Н. Толстым: «Он очень молод еще, но уже выделяется заметно: хладнокровен, находчив и смел, но…Непонятно, на чем все это держится? Это тип совершенно особой формации… Ни во что не верит, нет ему ничего дорогого из того, что нам дорого; ум есть, отвага, но ум, и отвага могут быть нынче направлены на одно, завтра же на - на другое, если нет под ним оснований достаточно твердых; какой-то он … гладиатор! Вот именно, да, гладиаторы при цезарях, в языческом Риме могли быть такие. Ему бы арену да солнце и публику, побольше ее опьяняющих рукоплесканий. Тогда есть резон побеждать или гибнуть со славой…»[14, с.177]. Позднее М.Н. Тухачевский станет членом коммунистической партии, талантливым полководцем гражданской войны, одним из первых красных маршалов. В описании С.Н. Толстого характерен акцент на почти полный разрыв с ценностями русского офицерского корпуса.

Уже давно высказаны предположения о сходных чертах между русским язычеством и индуизмом. Конечно, сходство обусловлено не прямым заимствованием, а общим истоком. Так, исследователь «Рамаяны» С.В. Жарникова обратила внимание на сходство ее сюжетной линии с поэмой А.С. Пушкина «Руслан и Людмила» и предположила о существовании некоего «изначального общего протосюжета, сложившегося в глубочайшей древности, а впоследствии перелившийся из народной памяти в сюжеты обеих поэм» [15,с. 308]. Она же выявила поразительные совпадения в календарной обрядности, гидронимии Волго-Окского междуречья и прародины индоариев [15,с.253-299].

Интересные размышления по нашей теме содержатся в работе русского философа Алексея Федоровича Лосева (1893-1988) «Родина», написанные им в трагическом для судеб страны 1941 г. Жизнь человека приобретает смысл только в роде: «Род – это и есть единственный фактор и агент, единственное начало, само себя утверждающее в различных индивидуумах»[16, с.422]. Но «вся жизнь человека, жизнь с начала до конца, от первого до последнего вздоха, на каждом шагу и в каждое мгновенье, жизнь с ее радостями и горем, с ее счастьем и с ее катастрофами есть жертва, жертва и жертва». Говоря о русской философии, он подчеркивал: «Наша философия должна быть философией Родины и Жертвы, а не какой-то там отвлеченной,…и никому не нужной «теории познания» или «учением о бытии или материи»[16,с.423].

Пафосом звучат вещие слова: «Жертва же в честь и во славу Матери-Родины сладка и духовна. Жертва эта и есть то самое, что единственное только и осмысливает жизнь». Жизнь бессмысленна, если мы теряем «родное, великое, светлое, общее для всех, интимно-интимно наше, внутреннейше наше, насущно и неизбывно наше, то есть Родину»[16,с.423].

В этой связи смерть осмысливается совсем иначе: «…сквозь неясные, мутные и едва различимые завесы жизни проступают строгие и вечные, но свои и родные лики родного и всеобщего. Сквозь трагедию сплошных рождений и смертей светится нечто родное и узорное, нечто детское…, даже младенческое, то, ради чего стоит умирать и что осмысливает всякую смерть…»[16, с.426].

Кстати, в ведической религии произошло осмысление всей человеческой жизни как жертвоприношения богам, что получило выражение в формуле упанишад: «Человек – это жертвоприношение»[8, с.184]. Главный смысл жертвоприношения – мистический; «оно открывало некие очень важные каналы сообщения между миром божественным и миром человеческим»[8, с.181].

Сходные рассуждения о природе нравственности мы встречаем у одного из выдающихся теоретиков русского анархизма П.А. Кропоткина. Размышляя о народном понимании добра и зла, он писал: «… то называется хорошим, что полезно для сохранения рода, и то называется злом, что вредно для него. Не для личности…, но непременно для всей расы, всего рода»(курсив наш – Ю.Т.)[17,с.293].

В русской истории можно найти немало тому подтверждений. Так, традиционно считается, что Сергий Радонежский вдохновил русских воинов на Куликовскую битву и монах Пересвет есть символ этой борьбы. Но давайте представим: священник призывает к убийству людей, а монах совершает убийство! Конечно, во имя Рода-Родины!

Конечно, в большевистском мифе нашло отражение и христианство, так как большинство большевиков так или иначе было знакомо с основами как христианской догматики и нравственности, так и церковной гомилетики. Можно даже усмотреть в строительстве коммунизма создание некоего «земного царства» как попытки реализации «царства небесного». Но все это выходит за рамки нашего интереса.

Итак, многие факты истории русской революции и большевизма, рассмотренные через призму дохристианского мифа, выглядят совершенно иначе, чем прежде: они становятся органической частью всей русской истории, а феномен большевизма и советского периода истории приобретает вполне русские славянские черты.

Примечания

1. Червенский П.П. Семантический язык фольклорной традиции. - Ростов, 1989.

2. Государственный архив социально-политической истории Кировской области. Ф.4112. Оп. 2. Д. 94. Лл. 11., 20,22, 27.

3. См. например: Бунин И.А. Окаянные дни. М., 1990; Мельгунов С.П. Красный террор в России. 1918-1923. – М., 1990; Шмелев И. Солнце мертвых. – М., 1991.

4. Павлова Т.А. Алкоголь и русская революция // Вопросы истории. 2000. № 7.

5. Государственный архив социально-политической истории Кировской области. Ф.9. Оп.4. Д.38. Лл.82,83.

6. Государственный архив Кировской области. Ф. Р-1322. Оп.1а. Д.594. Л. 317.; ГАСПИКО. Ф.1. Оп. 1. Д. 66. Л. 68.

7. Валентинов Н. Новая экономическая политика и кризис партии после смерти Ленина. - М., 1991.

8. Альбедиль М.Ф. Индуизм: творящие ритмы. – 2-е изд. – СПб.: «Азбука-классика»; «Петербургское востоковедение», 2004. – 256 с.

9. Гусева Н.Р. Славяне и арьи. Путь богов и слов. – М., 2002. – 336 с.

10. Гусева Н.Р. Индуизм и мифы древней Индии. – М.: Вече, 2005 – 480 с.

11. Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М.,1990. –224 с.

См. так же, например: В.А. Девонина Природа и эстетическое сознание древней Руси // Культура и творчество: Сб. научных ст. – Киров, 1994. - С.19.

12. Юнг К.Г. Душа и миф. Шесть архетипов. / Пер. А.А. Спектор. – Минск: Харвест, 2004.- 400 с. См. так же. Дряхлов В.Н. В священных рощах Вотана. Очерк из истории древнегерманских верований. Киров, 1999.- 158 с.

13. Хрестоматия по курсу «Религоведение»/ Сост. Н.Н. Ярыгин. – Киров, 1998.- 103 с.

14. Толстой С.Н. Осужденный жить: Автобиографическая повесть. - М., 1998.

15. Гусева Н.Р. Русский Север – прародина индо-славов. М.: Вече, 2003. – 416 с.

16. Лосев А.Ф. Родина // Русская идея. М.: Республика, 1992.

17. Кропоткин Н.А. Этика : Избранные труды. – М.: Политиздат. 1991. – 496 с.